Снежный сказ
Сотни лет метут за окном снега,
Двое ждут в дому – отсвистит пурга,
Богу молятся, вместе старятся.
Помоги, Господь, им избавиться
От дремучих снов, от обидных слов,
Чтоб не саваном – снеговой покров.
Пусть их ангелы пухом кутают,
Так теплей сносить зиму лютую.
Сердце женское бьется в такт с мужским,
А в углу избы, на краю доски
Образок стоит, лучик теплится,
Сердце женское не колеблется
Им не застит свет белоснежный наст,
И живут они много лучше нас.
Не хулят часов быстротечности...
Этот снежный сказ – был о вечности.
-----
Настал декабрь. Как так совпало -
зима совпала с декабрем?
За десять было этим днем,
а к ночи ртуть еще упала.
Кристаллы снега в пышном тесте
крутым замесом вяжут ночь,
шикарный зимний вид - точь-в-точь
из сказок бабушкиных в детстве.
Как так совпало – я не умер,
всё так же верой изможден...
Декабрь, мне кажется, рожден
с пороком снега, если в сумме.
А взять слагаемые если,
то всё, когда не бред, бардак,
всё быть должно совсем не так:
одно из чисел – не на месте.
-----
Недоступный нам свет и ноябрь, и вот эти морозы
происходят снаружи, но больше наверно внутри.
На равнине души снег укрыл виноградные лозы,
лишь морозный вальсок: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
Сквозь туман серых дней не пробиться стремительной мыслью,
стали небылью с детства знакомые всем снегири.
Лишь морозный вальсок, пролетая заоблачной высью,
напевает сейчас: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
В высоте светлых снов и на дне удручающих будней
наше море волнуется - раз, а на третий - замри!
И морозный вальсок непокорную молодость студит,
выдыхая парком: - раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три...
-----
Свою победу пышно празднует зима в замерзшем сквере,
кристаллы снега пролетают, как весною лепестки,
а я курю и вспоминаю на скамье об эССэСэРе -
нередко после спортплощадки лезет всякое в мозги:
"Какая странная страна была моей почти полжизни,
как строго вычерчена ею геометрия дворов,
где вечно, блин, пятиэтажки пребывают в пессимизме,
ну, не задел их оптимизм марксистско-ленинских основ!"
Весной убожество домов скрывают старые деревья,
уравновешивая серость яркой зеленью листвы.
Зимой расклад совсем другой – тут сквозняки несут поверья
о неизбежно скорой смерти, где центральный образ – ты.
Еще витает и витийствует здесь дух страны далекой,
несостоявшейся страны, когда-то близкой и родной.
Сидишь и думаешь о ней, как о подруге синеокой:
"Была когда-то, но спилась, пришлось жениться на другой.".
-----
Вьется дым от сигареты -
теплый друг моей зимой,
тапки на ноги надеты,
и ничто не тянет в бой.
И никто не рвется замуж
за меня и под меня.
Как тебе такое? Да уж,
надо как-то, не кляня...
-----
Старый новый год
Снег да снег, пейзаж окрашен белым,
как изгой, крадется черный кот.
И, как кот, в дома идет несмело
странный праздник Старый Новый год.
Чувствуя, что он метаморфоза,
но его зачем-то люди ждут,
Старый Новый год – какая проза! –
робко шепчет: "Я ночую тут?".
Что ж, ночуй, в квартире места хватит,
но не жди ломящихся столов.
Заварю-ка я покрепче "Батик»"*:
- Чокнемся? Ну, старый, будь здоров!
А ты знаешь, мы с тобой похожи –
год (не старый) покоряет мир.
Ты же, старый, здесь всего прохожий,
да и я – транзитный пассажир.
Жизнь, как поезд, мчит своей дорогой,
молодость поет во всех купе,
мы ж в окно посматривая строго,
мелочь проверяем в кошельке.
И в плену душевного тумана
(может, что-то сбудется, как знать?),
мы по сути два самообмана...
- Полночь бьёт - пора, дружочек, спать.
*Сорт чая
-----
Хрусткий ледок под ногами, и лужицы
мелкие-мелкие, снег - по бокам.
Все б ничего, только что-то недужится -
шаг не дается, и зябко рукам.
В городе - вечер, над городом - зарево,
все чин по чину: аптека, фонарь.
Вот и зима, наконец, откошмарила,
тихо свой век доживает февраль.
Все хорошо - и сосульки откапали,
в чем же причина, что чувствую я,
как Достоевский, вернувшийся с каторги:
точно - с Христом, но, увы, без царя?..
Не успевая осмыслить события,
я, как незрячий котенок, - во мгле.
Тыкаясь, мыкаясь, лишь по наитию
боязно стало ходить по земле.
-----
На веселых полях зазеркалья
конкурентное буйство цветов
утихает в момент трепетанья
от касания южных ветров.
И пасутся цветные коровы,
объедая душистый левкой,
каждый день там по-своему новый
и питательный как молоко.
А у нас тут в застое сугробы,
глянуть не на что - кошки да снег.
За стеной - чей-то голос утробный,
надо думать, блажит о весне.
Крыши тянутся вдаль бесконечно,
а под ними - квартиры-гробы...
Но ведь где-то ж колдуют над свечкой
вездесущие руки судьбы?!
----
Я когда-нибудь тоже вырвусь из плена.
Туго тянутся дни, как будто года.
Мне вернуться бы! Мне – хотя б постепенно –
возвращаться… Вот только, куда?..
Я когда-нибудь тоже, с бодростью парня –
вон того за окном – спешит паренёк –
поспешу за окно (дай Бог, не летально)
напрямую в апрельский денек.
В стихотворном разломе, в хламе таланта,
велика вероятность (если просить)
взять тональность свою - она музыканта
вдоль по гамме вела бы - до Си…
Но пока здесь февраль, и капли на стеклах,
на деревьях (клянусь) всегда – вороньё,
и, не то чтобы – ночь, а хуже – здесь блёкло,
пусть спешит без меня паренёк.
12.02.2019
-----
… и когда возле двери один на один с февралем -
он уходит, а ты вероятней всего остаешься,
и не молишься больше, ни в чем никому не клянешься,
то нежданно-негаданно видишь росточки во всем.
И отчетливо слышишь - сопит подо льдом чернозем,
побуждая дыханием мерзлые зерна проснуться.
И внезапно приходит желание в жизнь окунуться,
как когда-то в крещенскую прорубь. Найти б водоем!
-----
Где краски дня белы,
где вечер желтым ртом
озябших фонарей
высасывает жадно
потуги белизны,
я расскажу потом
в каком-нибудь стихе,
когда-нибудь, нежданно.
Сейчас мне о другом
пропеть бы, но едва ль
придется ко двору,
смущенному огнями,
мой бывший баритон -
от дыма хриплый альт -
поблекший инструмент
в тоске под фонарями...
Всё будет: краски дня
вернутся, словно в строй
команда рядовых
придет из самоволки,
со мной ли, без меня,
но яблоньки весной
нарядит папа сад
в хлопчатые футболки.
-----
Как с утра тяжелый снег похоронил
график планов, отобрав остатки сил,
так теперь весь день из нашего окна
только шерсть медведя белого видна.
Это ж сколько нужно мишек погубить,
чтобы землю и деревья забелить?
Толстым настом шуба белая легла,
не задев квадрат оконного стекла,
и сейчас окно - единственный экран
для мечтателя, что видел много стран.
В резонёре этом, бывшем алкаше,
глубоко под снегом, бьет родник в душе.
14.01.2019.
-----
Задрожали, как губы у школьницы,
что, споткнувшись, упала при всех,
под дождями на нашей околице
сотни лужиц, вобравшие снег.
Оказалась зима в положеньице -
пробирает от сырости дрожь -
всех пленившая, стала вдруг пленницей,
без зонта угодившей под дождь.
Весь февраль огрызалась и скалилась
почерневшими деснами льда,
и в итоге опять оскандалилась,
как случается с нею всегда -
вся такая крутая, морозная,
пала ниц, истончившись как блин.
Есть явление более грозное -
по орбите движенье Земли.
Уж полвека живу, и приметил я,
что, к звезде приближаясь, Земля
отбирает у зим долголетия
(и по ходу лета у меня).
-----
Я не люблю весну за обещанья,
которые она не исполняет.
Всё внешне – супер! Снег унылый тает,
ручьями истекая на прощанье.
Прощаемся с морозом, скользотою,
неловкими, с опаскою, шагами,
отныне – твердь асфальта под ногами
и в легком небе солнце золотое!
И хочется опять поверить в чудо –
а вдруг сакральный перелом случится?
Быть может, кто-то в двери постучится
и принесет дары из ниоткуда…
Мы ж что-то заслужили в жизни вроде?
Все ждут – и ни-че-го не происходит.
-----
Написать о весне? Что ж я в самом-то деле!
Мне уже намекает поэт Ника Неви,
мол, хорош твой романс о разлуках осенних,
но все пишут давно о свиданьях весенних.
Примитивная рифма, да бог с ней, другую
рифму к слову "осенних" потом подберу я.
А сейчас - о весне! Что бывает весною ?
Все, как в омут, ныряют в любовь с головою.
Как-то так... А теперь - о черемухе белой,
о сирени - как девушке юной и смелой,
о летучих ночах - как о птицах крылатых,
о блестящих очах на пороге заката.
О тревожности, запахах, сумраке, дыме
от далеких костров, и о чувственной силе,
что бушует в крови (в основном, безысходно),
и о многом другом написал бы свободно.
Но... октябрьский денек не могу я отбросить,
словно память о Болдино просится в осень.
Как же мне не писать о прогулках осенних(!) -
умер Пушкин во мне, но закрался Есенин.
-----
Попалась в руки мне синица,
наверно скоро отпущу.
Совсем не та нужна мне птица,
хожу по городу, грущу.
Там - кормит кошечек старуха,
а там - на лавочке - старик.
Традиционная непруха
толкает мимо - напрямик,
ни молодой, ни постаревший,
иду, не то чтобы к концу,
а к неизвестности кромешной.
И только - булочки отцу,
и нам - две пачки "Комплимента",
что контрабандой - на лотках,
возможно, доведут до лета,
к тем журавлям, что не в руках.
-----
Как дарила мне Наташка черную рубашку,
говорила: "Вам, брюнетам, черное к лицу".
Иногда Наташа часто делает промашку -
что мне черное носить, когда и так несу?
Расцветут кусты у дома белою сиренью,
всем на радость снежным бабам вспыхнут лепестки.
Не бродить же нам, брюнетам, мимо черной тенью -
жалко баб, как не растают, сдохнут от тоски.
И далась мне та рубашка - шкаф набит вещами,
разноцветными такими - глаз не отвести!
Проглочу дурные слезы и запью печалью,
расфуфырюсь, чтоб не дохли бабы от тоски.
-----
Как танк, по лужицам,
в кроссовках новеньких,
в спортивной курточке,
почти бегом -
туда, где ночь дрожит
в желточном зареве,
да с Божьей помощью,
да с ветерком.
Дожди утюжат мой
мирок раздробленный
двумя эпохами
и так и сяк,
а я по лужицам,
в кроссовках новеньких,
еще б мне зрения -
вообще б ништяк!
-----
Над белым утром, чуть повыше зданий,
ещё висит прозрачная Луна,
ещё свои стихи прекрасной даме
один поэт не вычерпал сполна.
Ещё не ходят люди, только птицы
хозяева пространства, и к Луне
летит мечта-голубка, чтобы сбыться
когда- нибудь, кому-нибудь, не мне.
-----
В ночь крадется весна мимо окон моих,
как влюбленная кошка на крыше, по краю.
Сердобольный апрель мелочь дней золотых
мне отсыпал, спеша на свидание к маю.
И на этом спасибо в мои пятьдесят,
да вдобавок плюс шесть прошмыгнули в ворота.
И неясно совсем - это ранний закат
или новый рассвет на пороге чего-то
-----
Не устает каштан клониться
под грузом белого огня,
в своем стремлении продлиться
похож он чем-то на меня.
И вроде песни все пропеты,
и небо ближе, с каждым днем,
мы в пух и прах с ним разодеты -
понты, конечно, но живем.
Живем, и в мыслях не прикинув,
какой нам срок на свете быть,
живем со страстностью павлинов,
у нас задача – только б жить,
кипя цветением снаружи,
сжигать последнюю свечу.
Но я-то знаю, кто мне нужен,
кого привлечь к себе хочу.
Подругой новой, непокорной,
я больше жизни увлечен.
А, вот, каштан – кого упорно
влечет к себе? Всего лишь, пчел.
-----
Нас терпят звезды, мы выносим их
свечение манящее и грозное.
Мне в голову явился этот стих
от них: курю, смотрю на небо звездное.
Традиционно все: уходит май
с дождями, белым пухом одуванчиков,
касаниями как бы невзначай
в метро к девицам бородатых мальчиков.
На то оно метро. А здесь балкон,
и в звездах ночь, и головокружение
от пропасти, лежащей испокон
веков меж мной и шансом на спасение.
-----
Мышь шуршит, дышит ночь, цветом виски,
располневшая в мае, Луна
наклоняется к нам близко-близко -
знать, грустит оттого, что одна.
В эту ночь мы себе постелили
перед домом, на подступах в сад.
Отсмеялись, затем отлюбили,
и теперь вот глядим звездопад.
Серебристые метеориты
прорезают пространство, а мы,
как нам кажется, всеми забыты,
кроме пьяно блестящей Луны.
Это все чересчур, даже слишком,
но сейчас мы не чувствуем страх.
Говорит ведь шуршанием мышка,
что все это рассыплется в прах.
Так и выйдет, но только не скоро,
и не здесь – за фруктовой межой
(жаль, не мне) будут выданы шпоры,
черный плащ и скакун под уздцой.
Ты, я знаю, пришпоришь и дальше
дальних звезд часть меня унесешь...
А пока, под Луною глядящей,
твердо верим, что сказка - не ложь.
-----
Зеленое на сером фоне.
Курю, страдая, на балконе,
такое чувство – кто-то стонет
от хлеста розог дождевых.
Такое чувство – льются ведра
живой воды на этих мертвых,
ну, пусть не мертвых – полумертвых,
но в целом точно не живых.
Дождем затопленное царство.
«Какое низкое коварство…»,
«Печально подносить лекарство…»,
но нет охоты поправлять
всем нам эпохой сбитый ракурс,
нас быстро выстроили ракомс,
и всё в итоге — сикось накось:
ни толком жить, ни умирать.
-----
Вращение - святое дело,
но в нем особый алгоритм:
ещё вчера спина болела,
сегодня вроде не болит.
Пчела в космических тенетах,
досталась ей такая роль -
по кругу движется планета
из точки боли в точку Боль.
В витке спирали страх и нежность -
состав Божественной игры -
идёт маршрутом Неизбежность
в пункт назначения Обрыв.
Я б сам прервал единоборство
и оторвался от Земли,
когда б с немыслимым упорством
весною вишни не цвели.
-----
В город входит лето величаво,
жжёт лучами плечи, греет грудь.
Вместе с этим что-то отзвучало,
из того, что навевало грусть.
Может, снова не увижу белой
пены из фруктовых лепестков.
Отцвело, отпело, отболело,
отлегло, и тихим стал мой кров.
Разве что, вечерняя прохлада
дунет в растворенное окно,
и тогда почувствую , что надо...
Впрочем, что? Когда мне все равно.
Усмиренным легче ждать покорно
осени у лета взаперти.
Всё ведь вздор, но жить привык я вздорно,
глупости свершая по пути.
Знойный полдень. Замер дворик скромный.
На земле от листьев тенью рябь.
Ярко-желтый и багрово-томный
буду ожидать в тени сентябрь.
-----
Он летит городскими районами,
невесомый почти что как дух, -
тополя, сединой убеленные,
рассылают по воздуху пух.
К продолжению рода охочие,
так по-своему любят они.
И всегда: кто-то любит, а прочие
лишь чихают от этой любви.
-----
Не надо мне ваших веселых картинок,
и ветхозаветных пейзажей не нужно.
Я лягу на спину, мозгами раскину:
летите, мыслишки, как голуби, дружно.
Отсюда на мой обособленный остров,
где все так непросто, но то и чарует:
коктейлем из вИдений Гойи и Босха
чудак неприметный картинки рисует.
Нагие креолки (куда там Гогену!),
с кофейными зернами глаз, исполняют
псалмы и хоралы - высокую пену
они, как Цветаева, так прославляют.
Из разных эпох, направлений и жанров
аккомпанементом звучат музыканты.
И да: там не холодно, но и не жарко,
и воздух, как воздух, и пальмы, как франты.
Друзья и подруги, ушедшие к звездам,
и те, что покамест еще не родились,
приходят на мой обособленный остров,
друг друга пере-фантазировать силясь.
И так мне приятно под музыку с ветром,
да у костерка, до рассвета общаться,
что, чувствую, этим невызревшим летом
все реже я буду назад возвращаться.
-----
за балконом стрижи
старшие
выдают виражи
страшные
а под крышей пищат
младшие
те и те знать оголо -
давшие
тем не менее те
жирные
что гоняются за
живностью
насекомыми без -
домными
беззащитными и
скромными
о пищащих птенцах
что-нибудь
не могу рассказать
скрыты ведь
полагаю они
дивные
не такие как те
жирные...
-----
Утром небо будто старое корыто:
вдруг перевернулось - сыпятся стрижи.
Говорит Наташа: «Это души чьи-то»
Чья душа живая предо мной дрожит?
Кем была ты, птичка, в чьем сидела теле -
клетке человечьей, что молчишь-дрожишь?
Было очень горько? Что я, в самом деле,
прикопался, старый, - это ж просто стриж!
Ладно уж, не буду говорить помногу,
ты, вон, еле дышишь и совсем продрог.
Если будет случай, слово молви Богу -
как помог тебе я, если есть там Бог.
Впрочем, я не верю – я конкретно знаю:
Бог не в синем небе – Он везде, везде:
на дорогах ада, на тропинках рая
и в стихах Наташи, и в моей звезде.
В два последних года я пишу повторно –
мне необъяснимо – строки о стриже.
Взвился стриж и в небо воспарил проворно,
может быть, мы скоро встретимся уже.
-----
В синих сумерках птицы щебечут -
это утро, иль вечер ещё?
Или снова от нас бесконечность
запирается птичьим ключом?
Язычками замков гулко щёлкнув,
скрежеща задвигая засов,
оставляет однако же щелку -
полынью для ужения слов.
В синих сумерках неразбериха,
просто кругом идёт голова -
до того птицы носятся лихо,
что на дне, от испуга, слова
притаились, как окуни, в иле
вязких месяцев жизни моей,
где, мне кажется, все-таки были
пара дней не таких, как ночей.
-----
Как будто пленники дома,
ни славы им, ни почестей,
с глазами мертвыми - их тьма,
и каждый - в одиночестве.
Покорные, как фонари
в десятом поколении,
глазницы тусклые свои
зажгут они ко времени.
Что на какую-нибудь треть
вернет дома к прошедшему,
когда хотелось петь, гореть
и мне как сумасшедшему.
Приставят звезды к ним лучи -
сдадутся все под дулами,
один живой глазок в ночи,
в нем я - с собой и думами.
-----
Ишачок навьюченное лето
прелестями – морем и загаром –
тащится по красочным портретам,
нынче снимки делаются даром.
Это вам не то, что мы снимались –
в Ялте с обезьянкой возле порта -
рублики там лихо отнимались
дядями с бородками и в шортах.
И не так уж много этих фото
вклеено в семейные альбомы.
У меня их - два: как все – у порта,
и не как – у Чеховского дома.
Я стою патлатый, руки в боки:
джинсы – Lev’is; Marlboro – футболка
(эти джинсы облегали ноги
сколько лет не помню – очень долго).
Все тянулось долго, бесконечно,
как коммунистические стройки,
им альтернативой каждый вечер
шли интеллигентные попойки.
С нами были девушки и Бродский,
море оставлялось за пределом;
грань тонка – бухаешь ты по-скотски,
или вовлечен в святое дело.
Так, на тонкой грани, длилось лето,
а лета - ползли, потом летели.
Испросив у Бродского совета,
некто стал поэтом в самом деле.
Он-то самым шустрым оказался –
песни спел и юркнул в небо к Богу.
Тех - из нас - здесь мало кто остался,
я, по ходу, сам топчу дорогу.
Лето доплетется - будет осень
золотая и не золотая,
защебечут птицы: «Просим, просим,
забирайся в нашу птичью стаю»
Соглашусь, и вряд ли кто заметит,
что теперь лечу не по-сиротски -
к югу настоящему, где встретят
море, братья, девушки и Бродский.
-----
Ялта
Вырастали кафе и дома из кустов олеандра,
неуемный прибой планомерно облизывал мол.
Не однажды вещала беду этой "Трое" Кассандра,
но глушилось пророчество плеском бушующих волн.
Там гуляла любовь ароматом цветущих акаций
по разметанным косам глициний - от моря до гор.
Не сменяли дворы виноградно-густых декораций -
точно сгусток прохлады, любой притаившийся двор.
Всех любовников - к ночи - дворы ожидали смиренно.
(О радушный приют! Был и я с ним когда-то знаком…)
Загорелые пары мешали бездумно, безмерно
поглощенные литры утех с дорогим коньяком.
Но поэзия Черного моря неслышно, как фея,
нас брала за живое и, будто плененных из ям,
извлекала из коек, толкая в объятья хорея,
а задумчивых юношей трогал размеренный ямб.
И иные натуры бросали подруг на рассвете
и бродили по гальке в надежде сонеты создать -
это время упало звездой. Но поверим примете:
промелькнувшее ярко, однажды возникнет опять
-----
Дерева зеленое убранство,
как в софитах, в утренних лучах
вспыхнуло и сбило окаянство,
что висело гнетом на плечах.
Им легко ослабить позвоночник
антропологический - невмочь
темным силам выбить тот, что Отче
дал душе в желании помочь.
Знаю: облегчение - на время;
снова буду с тяжестью ходить.
И опять, чтоб вывести из тени,
мне протянут солнечную нить.
-----
Гадай, цыганка-одиночество, пророчь
о том, как в траурной сутане ходит ночь
по скользким камушкам у кромки той реки,
где мрут от пьянок и русалок рыбаки.
На берегу лежат удилища - бери,
уди по-черному до утренней зари,
быть может, выудишь сокровища из недр
и тем спасешь уставший мир от новых бед.
Святая ночь, к тебе, как к матери, клонюсь,
не поклонюсь другим богам, не помолюсь,
покамест я не разуверюсь в правоте
того, что мне твердит цыганка в темноте.
Но, если все же, паче чаяния, в скит
извне ячанье лебединое влетит,
во имя всех на свете клятвенных "люблю"
цыганку - жрицу храма ночи - истреблю.
----
Из окна моего ночью виден киоск,
освещённый как город в Неваде.
Для чего этот цирк, если нет никого,
по-другому - чего это ради?
Ночью в городе пусто, а в нашей глуши,
где хрущевки стоят как бараки,
нет ни пьяной души, ни бродячей души,
только слышно, как брешут собаки.
Так, чего это ради, как Спас на Крови,
на границе добра, и не к ночи
поминать что за этой границей стоит,
ярко светит зачем он, короче?
Что за глупый вопрос, на себя посмотри,
или лучше взгляни на подругу,
что онлайн-огоньком на экране горит -
не в Фейсбуке, так мучает Гугл.
И киоск, и подруга, и в небе звезда -
в темноте твоего небосвода -
ослепляют добром в те моменты, когда
тянет прыгнуть туда, где свобода.
-----
Города... В этом слове дыхание улиц,
прозябанье огней и таинственность ночи,
ожидание чувств, что еще не проснулись,
и предчувствие ливней - у труб водосточных.
Здесь спускаются звезды в ладонь как синицы,
журавли под ногами - поймаешь? - едва ли;
почему по ночам в городах плохо спится,
и зачем города - из бетона и стали?
Реки темных дорог, проплывают машины,
музыкальным салоном проносятся - дальше,
словно ворох листвы, шелестящие шины,
города - это точки надежды и фальши.
Это сборники книг не раскрытых ни разу,
в каждой книге судьба в ожидании чуда,
изумрудные грёзы, расхожие фразы:
- Вы откуда, мужчина? - Да, так... ниоткуда...
Я из города детства - в свой собственный город,
чтоб года обмануть, ухожу постепенно.
Жажда новых чудес распаляет мой голод:
- Вот увидишь, я встречу тебя... непременно...
Здесь случайные встречи - совсем не случайны,
я тебя отыщу обжигающим взглядом,
откровенностью чувств и стихами отчаянья:
я магнит - и ты тянешься - ближе ты - рядом.
И дыхание улиц вдруг станет неровным,
этот пульс - удивление, страх и надежда.
Все дальнейшее будет наверно нескромным -
оголяются нервы, срывая одежды.
И мы будем без масок, как снег, откровенны,
и всем улицам в такт - ты мечтаешь и дышишь,
не простят одиночества старые стены:
- Я найду тебя - верь мне - найду тебя - слышишь!..
-----
Август. Плоды. Кареглазая осень
краешком тени легла у порога.
Август во ржи, как поэт, венценосен,
зрелый поэт, перед дальней дорогой.
Август давно не грустит о прошедшем,
не полетишь же вослед за стрижами.
Да и с беспечностью взбалмошных женщин
осень рисует круги под глазами...
Так же и я – покурю на дорожку,
брошу в котомку, что летом скопилось,
взглядом прощаясь, помедлю немножко...
Надо идти… что бы там ни случилось…
-----
Блюдо с фруктовыми дольками
здесь не считают едой,
между затяжками горькими
пепел дымится седой,
чашка со сколом от Мейсона
кофе остаток хранит,
день - без воздействия - девственно
все ещё, все-таки чист.
Он и не пахнет скандалами,
что заведут дурачьё,
и не текут запоздалые
мысли о прошлом ручьём,
будто у Бога мгновение
замерло в тёплой горсти...
Что же, своё настроение
в норму пора привести.
-----
Холода, холода, холода –
это слово я снова и снова
повторяю, как мантру, когда
нет спасенья от зноя такого.
Ну, когда же к нам осень придет
с той прозрачностью, с зябкостью схожей,
чтобы утром обманчивый лед
захрустел под ногами прохожих?
Эта осень – такая пора
философских стихов и мечтаний,
с дымом пестрых костров вечера,
плодотворные ночи исканий.
Только осенью можно звезду
путеводную в небе заметить,
для поэтов она – на беду,
для нормальных – надеждою светит.
Время грусти и светлых надежд.
Угасает природа – но мы-то
прорастем незабудками меж
испытаний и грязи размытой.
Мы прорвемся! Вот только, куда?
Не к тому ли печальному краю,
за который не мчат поезда,
самолеты туда не летают...
Тщетны хлопоты смутных тревог,
все надежды – они ведь за краем
уводящих бескрайних дорог…
Будет осень - тогда помечтаем.
-----
Шальная осень загуляла –
сорит купюрами листвы,
пьянчуга-ветер как попало
метет дороги и мосты.
Я тоже добрую неделю
швыряю деньги в листопад,
забыл тепло своей постели
и с ветром пью на брудершафт.
Мне б расплетать девичьи косы,
в такси по городу кружить,
но во дворе я встретил осень
и не могу ей изменить…
Увянет, как старуха, осень,
и станет золото – золой.
Ее без жалости мы бросим,
в надежде встретиться с зимой.
Мы будем ждать, как ласки, снега:
когда ж наступит кутерьма?!
Как только с нег посыплет с неба:
- Ура! Пришла моя зима!
-----
Шагаю по Харькову как по Москве,
а может, Берлину, короче, в тоске:
чужие витрины и толпы людей.
А где же тот город врагов и друзей?
Единственный город, которого нет,
а если и есть - то за пропастью лет,
где весь дребезжащий "пятерка" трамвай
по Пушкинской возит людей «как дрова».
И где остановка «Большой гастроном»,
а дальше, чуть ниже, родимый мой дом
с балкончиком, что на втором этаже,
опасным для жизни, как выяснил ЖЭК.
Балкон, угрожая крушением плит,
давно между жизнью и смертью висит -
прохожих и тех, кто ступил на него -
у нас там продукты хранятся зимой.
Там есть холодильник, как есть и сортир,
что мало на шесть, плюс чуланчик, квартир.
В чулане живет вместе с мамой бандит -
Петюша-карманник, когда не сидит.
Меня этот Петя не видит в упор,
а я с ним враждую, поскольку он – вор!
В конце коридора, направо – закут:
квартирка, там девочка – Диной зовут.
Еврейская девочка друг мне в борьбе:
Петюша, ужо мы покажем тебе!
Четырнадцать Пете, нам с Диной – по семь,
на равных, но нас он не видит совсем.
Не хочет умышленно нас замечать…
А я не заметил в борьбе, сгоряча,
как весь осветился тот город, что здесь,
а мой город – в дымке, но все же – он есть.
-----
«…зелен мир мой, а строки-то - алые!»
Наталья Книжник
Расплескался мир зеленый, строки – алые,
улетучилась привычная тоска.
Налетели рифмы, точно дети малые -
бьют, что силы, кулачками по вискам...
В сентябре на свет явилась Богородица,
и теперь мы ждем прихода Рождества.
Накануне - кто постится, больше - молятся:
"Не дай, Боже, нам утратить естества".
Вот вам мир – такой зеленый, до безумия,
до дракончиков в зажмуренных глазах.
Любопытно мне: хоть что-нибудь возьму ли я
или всё, что есть, отдам, ну, т.е. – прах?
Взять бы мудрости. А то по недомыслию
в самом деле можно сгинуть без следа.
Меж зависших капель мира - каплей висну я,
строки - алые, а это - не вода!
-----
Не смеялась, не пела, не млела,
не блистала нарядной парчой,
лишь чуть-чуть оттенила умело
зелень блузы вишнёвой зарей.
Не грустила, не шла, не летела -
замерла, не пройдя полпути,
и тогда взялся ветер за дело –
зашумел, побуждая идти.
И нагнал водянистые тучи,
заслонив ими синий простор.
Стало `узким пространство - тягуче
тьма вползала в его коридор.
Осознав, что придется украсить
желтизной одеянье свое,
осень тихо поплакала часик,
а затем принялась за шитье.
-----
За окном красавец-клен ряжен в золотое.
Любопытно, сколько он может нынче стоить?
Этот вычурный убор так недолговечен!
Клен обманщик и позер - дерзок и беспечен.
День ли, два ему блистать - нет сомнений в мыслях.
Станут листья облетать – это просто листья.
Ствол останется стоять - держим спину прямо!
Вспыхнет золото опять, если ты упрямый.
А засохнешь,- прилетит старая сорока
и немного погрустит, вспомнив ненароком:
в чьей-то памяти деньки наши золотые,
а свидетели - пеньки, только, жаль, немые.
-----
Это осень, братан, только осень
крыши сносит и бережно сносит
их в таинственные закрома.
А без крыш неуютно умам,
не сидится умам по домам -
где попало безбашенных носит.
Это осень, братан, только осень...
-----
Что-то осень нынче больно злая,
держится который день мороз,
толпы ждут трамваев, замерзая,
и все время тягостный прогноз:
нет погоды и тепла в квартирах,
есть преступность с новым ростом цен.
Сумерки сгущаются над миром,
и нигде не слышно перемен.
Я, как все, толкусь и замерзаю,
наступаю на ноги, бранюсь,
на вокзалах, рынках пропадаю
и еще урывками лечусь.
От чего лечусь и сам не знаю -
от тюрьмы? Сумы? А может быть,
от себя все время убегаю,
от простого дела - просто, жить.
Но и здесь, в больнице, пузырится,
пыжится, струится жизни ток.
В старом парке старая больница
укрывает душ больных порок.
Здесь в прохладном, чистом коридоре
медленно, ступая как во сне,
девочка вся в нищенском уборе
от стены проходит путь к стене.
И в ее в себя проникшем взоре,
и в ее наклоне головы
мне видны застуженное море
и обледеневшие холмы.
Безучастно бродят мимо этой,
кем-то замороженной, страны
мальчики с фигурами атлетов,
с психикою беженцев войны.
Здесь же, в коридоре, много прочих
вялых женщин, скованных мужчин,
и лишь ближе к наступленью ночи
у больных людей проходит сплин.
Жизнь свое берет - в ночных палатах,
в узких койках пары - млеют, спят.
Из столовой слышатся раскаты -
там надрывно, матерно острят.
Ночь пришла - и я беру за руку
медсестру с косынкой на плечах,
чтобы ей рассеянную скуку
разогнать в косящих чуть очах.
Опытна - боясь обжечься, прячет
нежность глаз за веером ресниц.
А в палатах стонут, шепчут, плачут
и в больную вену вводят шприц.
Наркоманы, психи и пропойцы -
все под этой крышей собрались,
чтоб, хоть здесь, надежды колокольцы
слабым звоном в душах раздались.
Мы же, хоронясь и замирая,
на скрипучей койке у окна
спешно отдаем и отбираем
микроволны страсти и тепла.
А потом уверенность приходит,
что простое дело - просто, жить.
Гаснут звезды, новые восходят,
да и как же им не восходить!
Но, вот только, девочке, что с морем,
с Белым морем в сумрачных очах,
никогда не быть в другом уборе,
не любить, с косынкой на плечах.
-----
Осенний романс
Шелестит гитара словно листья,
Отливают звуки серебром,
За окном рябиновые кисти
Беззащитно мокнут под дождем.
Я играю музыку простую,
Ту, что грустью на сердце легла,
Провожаю осень золотую
Сквозь туман намокшего стекла.
И теперь чувствительные пальцы
В эти окна слезно постучат,
И в душе цыганские романсы
Древним плачем тихо зазвучат,
И с особой силой ощутится
Весь уют домашнего тепла.
Музыка гитары серебрится,
Комнату окутывает мгла.
Блики струн горят костром осенним,
По ковру струится белый дым -
Миражи, как памяти спасенье,
В них лицо, которое забыл.
Не забыть, ни осенью плаксивой,
Ни весной, что замуж собралась,
Светлый образ птицы легкокрылой,
Унеслась, меня не дождалась.
Унеслась с туманом к небу в гости,
В ноябре так много лет назад.
С той поры рябиновые грозди
За окном - сиреневый мой сад.
-----
Октябрь не плакал, он вздыхал.
На город утро наползало,
и у примолкшего вокзала
уж кто-то зиму поджидал.
И ветер в сонных переулках,
где корчится в пыли тоска,
до неба мусор запускал
и проходил по крышам гулко.
Какой октябрь, какого года? -
никто решительно не знал,
всё неизменно, как вокзал
под вечно серым небосводом.
И кто-то шепотом во мне:
«Все это лишь во сне... во сне...».
-----
Уставший город мой укрылся одеялом,
уткнулся в землю площадями – дышит, спит...
Идет тепло от тротуарных скользких плит,
по ним листву разносит темный ветер вяло.
Застывший город у безвременья в обхвате,
как часто видишь ты любимый подвиг мой –
не направляю корабли в последний бой,
с того момента, как сказал себе я: «Хватит...»
Нас будто кровное родство с тобой связало –
похоже, снится нам один и тот же сон:
бездомный мальчик издает протяжный стон
под не сползающим октябрьским одеялом.
Хотя ничто еще не сникло, не промокло,
в саду на диво полон жизни старый ствол,
уже глядят на голых веток частокол
сквозь пыльный слой, подслеповато щурясь, стекла.
И лишь одно спасает город от разрухи –
его подспудное желание любить.
Идет волной приказ с коротким словом: «Быть!»,
а то, что умер город мой, – пустые слухи.
-----
Как жирафы стоят фонари,
греют глупые морды свои
над туманом на поздней заре,
припозднилась заря в ноябре.
Я стою, одинокий фонарь,
грею взглядом в тумане Агарь.
Ах, Агарь, неземная печаль,
сквозь туман уходящая вдаль.
Мы с тобой неизменно вдвоем
сквозь туманы бредем ноябрем,
не простившие старых измен,
получившие кукиш взамен.
Неохотно приходит рассвет
много тысяч потерянных лет.
Утомились жирафы сиять,
можно снова попробовать – спать.
-----
Поезда, переезды, вокзалы, перроны,
простодушные судьбы трясутся в вагонах,
очарованный взгляд, точно луч, пролетает,
но проходит мгновение – блекнет и тает.
Корабли, сухогрузы, суда наливные
отрывают от берега судьбы иные –
по волнам путешествуя, в море безбрежном
им мерещится призрачный берег Надежды.
Ничего не изменишь в житейском законе.
Жаль, не нам предназначены черные кони
и два черных плаща - для меня и подруги,
чтобы к чертовой матери – прочь из округи:
где давно все понятно, до скуки знакомо –
до того, что уже не выходишь из дома,
а глядишь сквозь окно и живешь листопадом.
А во сне видишь дом с не желтеющим садом.
-----
Мне вдруг сердце сказало под щебет птенцов
(за окном занимается утро):
"Для любимой найди пару ласковых слов,
напиши - ведь тебе же не трудно".
Я привык зову сердца во всем доверять -
это чувство меня не обманет,
и отправился в путь, чтоб слова отыскать,
но такие, чтоб вдруг не поранить.
Слишком жаркое слово, к примеру - "любовь",
может вызвать волнение крови;
у любимой и так неспокойная кровь,
обойдемся пока без "любови".
Как же птицы поют! Лучше нет ничего,
предрассветных минут безмятежность...
Я хотел отыскать лишь два слова всего -
отыскались: надежда и нежность.
-----
Я хочу научиться тебя рисовать
без дрожанья руки, чтобы брошенным взглядом
охватить всю тебя и картину создать,
даже если сейчас ты не рядом.
Нарядить на искусном портрете тебя
в сексуальное платье мелового цвета,
а потом усадить на гнедого коня
и направить на встречу с рассветом.
Экспрессивность идеи моей такова:
ты летишь по полям, запорошенным снегом,
и размыты черты твоего скакуна
от стремительной скорости бега.
И логичную правильность женственных черт
на лице исказить – написать алогично.
Ты такая одна, ты почти интроверт -
устремленная в будущность личность..
Вот и кончено. Холст - воплощенье мечты!
И последний штришок удался мне отлично.
Я, волнуясь, смотрю – это ты, это ты…
Нет, не ты. А она, как обычно.
----
Не прощаясь, ухожу я навсегда,
ведь прощание такая ерунда.
Забираю душу в рваном неглиже,
перед смертью не надышишься уже.
От сочувствия ко мне подруга-ночь
подмигнула и сказала:
"Не помочь,
что разбилось, уж не склеишь, не проси,
как птенца свою разлуку понеси.
Оперится он и в небо улетит,
а покамест пусть, как следует, поспит:
напои вином - затихнет до утра,
ну, а завтра будет лучше, чем вчера".
С любопытством блещут звезды в вышине.
Что мне звезды? - обратился я к Луне:
"Ты теплей, Луна, чем павшая звезда,
та, с которой я расстался навсегда".
Но Луна укрылась дымчатым плащом
и ответила:
"Я, милый, ни при чем.
У меня дела другие - то, да сё…
Не печалься".
Я подумал: «Вот и всё».
-----
Пустыня. Солнце. Небо - как окно
безжалостно распахнутое настежь.
И я иду... ползу уже... Песок
от солнца взял все худшее - блестит
и пышет жаром, словно от него
исходит покоряющая злоба,
что придает решимости нырнуть
в прохладу вечных снов! Я слышу стон -
свой слабый стон, как тихий шепот: "Пить…"
Сухие веки выпили из глаз
остаток влаги, им не видеть слез.
Лишь миражи - игрой безумных грез -
озера выставляют напоказ
на горизонте близком и далеком…
Вокруг - восток, пропитан я востоком.
И как всегда бывает в лучших снах,
вон там – где небо сходится с землей -
видение: у девушки кувшин,
браслеты золотые на руках,
лицо полуприкрытое чадрой,
одежды - цветом лучших в мире вин -
бордовые, с узорчатой тесьмой…
Она идет… да, нет – плывет ко мне.
И вместе с ней в меня идет покой...
И это всё – в одном и том же сне.
Все тот же сон – он с детства мне знаком.
Та девушка – мне матерью была,
любовницей, подругой и женой.
Она спокойно за руку брала,
поила, говорила о любви...
И отпускал меня пустынный зной,
я видел проблеск утренней зари,
со светом не придуманной любви.
И вот, я думаю: "А может, ты права?
Быть может, ею – ты всегда была?"
Тебе одной всегда меня спасать,
целебные напитки подавать
со смесью не придуманной любви,
при свете неминуемой зари.
-----
На дорогах судьбы засыхает ковыль,
нет стихий, кроме ветра и пыли на свете.
Лишь глазами печальных восточных рабынь
отдаленные звезды загадочно светят.
И когда мне казалось, что выхода нет,
что погибель в степи будет лучшим подарком,
сквозь чадру облаков ободряющий свет
исходил от звезды удивительно яркой.
И я, словно веселый из сказки барон,
сам себя за вихры вырывал из болота.
Так уж в мире устроено с давних времен,
что от теплых лучей поднимается кто-то.
Чем ответить смогу? Нет ни сил, ни тепла -
не наполнишься вмиг вдохновеньем и смыслом.
Но ведь в том-то и дело - родная звезда
всю себя отдает и горит бескорыстно.
-----
Понял я все и, поняв, ужаснулся:
как я себя от него ни берег,
снова во мне он - он снова проснулся,
вызванный ревностью, хищный зверек.
Сидя, качаюсь, китайский болванчик!
Кровь, разгоняясь - в виски - молотком:
«Кто этот стройный, раскованный мальчик,
с пышущей внешностью - кровь с молоком?
Кто он такой? Что он в Харькове ищет?
Пусть он провалится в тартарары!»
Злость нагнетает, Кассандры почище,
вырвалась все же из темной норы:
«Выше тебя он, широкие плечи,
видно, и силу имеет в руках.
И вот такого - она, что ни вечер,
в губы целует, кусая слегка»
Как ты целуешь - не знать это мне ли,
я ль поцелуи твои не срывал -
точно при шторме, в летящей постели,
помнишь, за валом накатывал вал?
Ладно.. бог с вами - любитесь, живите,
Крым посещайте себе в Новый год.
Я не умею делиться - простите,
встретимся, где-нибудь - так, через год.
И поболтаем нейтрально и мило,
может быть, пряча немного глаза...
Как эта чертова жизнь утомила,
сесть бы в машину - и прочь тормоза!
Нету машины, друзья по квартирам
варят обеды, стирают белье.
Что же ты шляешься мимо - по миру,
где же ты, где же ты, счастье мое?
-----
Гуляет сквозняк по квартире,
мы только вернулись из сада.
Отварим картошку в мундире,
картошка - закуска, что надо!
Краснее бока у смородин
на фоне блестящей бутылки.
Ты глянь - в холодильнике вроде
еще есть сальцо в морозилке.
Так выпьем за нашу былую
с тобой семилетнюю небыль!
Тебя я ночами целую,
как темное, звездное небо.
-----
всю тебя окружу
околдую
словами
флюидами
растеряешься
время утратишь
паря в невесомости
распрощаешься с мужем
делами
мечтами
обидами
в эту ночь будешь только со мной
без стыда и без совести
Без креста!
ты оставишь
цепочку с серебряным крестиком
в ванной комнате
пусть отдохнет в тишине керамической
нынче я побываю
в божественной роли наместника
выводя из Египта проблем
этой ночью кармической
неслучайно
случайно
в сетИ словно легкие бабочки
мы столкнулись
не пыль а пыльца
от стихов разлетается
все людские законы
устои
отныне
до лампочки
судьбоносные свитки
кармической ночью верстаются
-----
Все спят уже надежно и давно,
и безнадежно.
А я не сплю, сижу, смотрю кино
о чем-то сложном,
с эффектами, что в жизни не понять,
принять – тем паче.
Твержу: «Не спать!» - тебя мне нужно ждать.
А как иначе?
Иначе: лечь, бессонницу свою
качать. Вчерашний
свой сон смотреть, где я тебя гублю -
красивый, страшный.
Ну, как сказать? - у бездны на краю –
не скажешь лучше,
гублю тебя, себя, и всех люблю
на всякий случай.
Ко всяким непонятным людям льнуть,
ища защиты,
без сна – а ни проснуться, ни уснуть
с такой-то свитой.
И щуриться, по временам смотреть
в глаза иконе.
Нет, буду ждать, надеяться, стареть –
мне так спокойней.
-----
Она накатила красивой волной,
сверкая и пенясь, меня поглотила.
Живу, задыхаясь, лишь ею одной,
а ровно под нами разверзлась могила,
которую долгое время, тайком,
выкапывал мой неотвязчивый демон,
однажды сказавший: «Не будь дураком,
забудь, наконец, что такое - дилемма!
Её просто нет для тебя и других -
кто вечно меня лицезреть приспособлен.
Чего ты? Домишко твой крепок и тих -
здесь место твоей драгоценной особе.
Ты можешь оформить осеннюю ночь,
и выть на Луну, и другие придумки:
свою стихотворную воду толочь -
да под кофеек! – в незатейливой ступке»
Я знал, понимал, что он прав - этот бес:
мне многое видно, но я не желаю
все то, что я вижу, нести до небес,
да, что до небес - к остановке трамвая!
Все так бы и шло. Но явилась она –
блестящая женщина, полная силы.
Вернемся к началу: накрыла волна,
и видится черная яма могилы.
Однако, я все же его опроверг -
забыл о себе, и возникла дилемма:
есть шанс умереть при падении вверх.
- Тебе ли тягаться с влюбленными, демон!
-----
Ты - не красна девица,
а я не добрый молодец,
и на два не делится
творчество и молодость.
В ночь влетим на вираже
с гиком, кровохарканьем -
обескрылит первый же
встречный ворон карканьем.
А упасть - не пасть!
Не впасть
снова в состояние,
где ощеренная пасть
противостояния.
Коль уж - в лёт, забыть, забыть
об одежде-обуви*
и не думать: "Как нам быть?",
и любить до одури.
-----
Нам от полной луны - только беды одни:
увлечет, околдует, обманет.
Беспардонная! Звезды за ней не видны,
и сама зачастую – в тумане.
Вот и ты, как луна, обещаний полна,
я-то знаю – не сбыться надежде:
за тобой, за тобой мне теперь не видна
та звезда, что светила мне прежде.
Потерял я звезду всей судьбе на беду,
выпью горького, крепкого чаю,
чтоб не спать, а глядеть на тебя на одну,
не касаясь, да я не печалюсь.
-----
Все расстаются, ведь ничто
не вечно под луной.
Из ста умрут здесь ровно сто,
а ты побудь со мной.
Ноябрьским утром робкий свет
меняет свет ночной.
Одни проснутся, кто-то – нет,
а ты побудь со мной.
Когда расстанется Земля
с последнею звездой,
чтоб не исчезли – ты и я,
не спи - побудь со мной.
И хлеб, и хмель, и сон, и явь –
всё бренно. Боже мой,
неужто только Инь и Янь
всегда - как мы с тобой?
Но если мой один лишь взгляд
протянется к другой,
то треснет надвое Земля,
и мы умрем с тобой...
-----
«И море, и Гомер - всё движется любовью»
/О. Мандельштам/
Занавесила летняя полночь окно -
от щедрот, не жалея муара.
Я лежу, вытесняя из мыслей Рембо,
привлекая туда Элюара -
сборник мыслей его подарил я тебе,
ты тогда вся искрилась, как пена.
Элюар укатил, я один в темноте,
не считая Рембо и Верлена.
Тут еще Мандельштам подсказал, что любовь
движет морем и даже Гомером!
Если верить ему, то выходит, Рембо
движим был (или двигал) Верленом?
На кой черт мне сдалось в одичавшей судьбе,
будто мало мне русской обузы,
чтоб еще злую память опять о тебе
возбуждали поэты-французы!
-----
Когда тебе сто тысяч лет,
и дважды умер твой сосед,
чего ты ждёшь, не пря на свет
к соседке Лиде?
Она наводит марафет,
нет-нет, и просит сигарет,
но новых маленьких побед
тебе не видеть.
Так всё устроено в быту,
что драным кошке и коту
не предлагают красоту
на блюде лета.
Осталось выдраить плиту,
найти какой-нибудь батут
и сигануть на широту,
где много света,
заветных грёз, лучистых глаз,
звучит из Грига парафраз,
там, кстати, весь почти твой класс
из сто тридцатой.
Та школа не сплотила нас,
на память или про запас
я захватил немного вас,
привет, пацаки!
Чатланам - вежливое Ку,
а впрочем, там-то, наверху,
бросать словесную труху -
людей обидеть.
И здесь уж лучше ни гу-гу,
лишь мысленно: «Бегу-бегу»,
покамест не свело ногу,
к соседке Лиде.
Немой диалог
Он:
- Кто ты мне – сестра, а может, мать,
может быть, звезда моя ночная?
Ночью до тебя мне не достать,
днем я о тебе не вспоминаю.
Ты не будешь рядом в час, когда
я в запой отправлюсь, словно в море.
Это море - горькая среда
чьих-то слез, невинных априори.
В плаванье уходят моряки,
чтоб вернуться жалкими на сушу,
потому что звезды далеки,
то, что близко, нам не греет душу.
Пусть тебя Цветаева хранит,
учит песни петь и развращает…
Ты – звезда, а значит ты – магнит…
В ком, скажи, магнит души не чает?
В том, кто всем законам вопреки,
вырвавшись из плена, крепко помнит
все твои надежды и стихи,
даже если безнадежно тонет.
Она:
- Я магнит? Нет, милый, только - круг,
тонешь ты - а я тебя спасаю.
Из кольца тебя держащих рук
рвешься, в мир туманов ускользая.
Ты скользишь, я – в небо и вослед
темной ночью – над тобой звездою.
Нет ни поражений, ни побед –
все пустое, есть лишь мы с тобою.
Брось таить наивную мечту
встретить на пути звезду другую.
Выслежу - сожгу тебя и ту,
что, как я, тебя не поцелует.
Будь упорен, словно Пастернак,
взялся – так во всем дойди до сути.
В помощь - в небе я рисую знак
«Инь и Янь», когда ты на распутье.
Мне не нужно, милый, славных дел –
просто, будь, пожалуйста, собою.
Ты вернешься, снова будешь смел,
а продрогнешь - нежностью укрою.
-----
Попутчица
По бережку мы шагаем, по каменным плитам,
за руки взявшись – а это особое мужество –
вдоль да по харьковской речке, что напрочь убита -
ржавая речка, такая как наше супружество.
Впрочем, когда есть погода, свобода и пиво,
мы поступаем согласно придуманной этике.
Спутница, вон, улыбаясь, по-детски счастливо:
пиво – глоточками, встречным знакомым – приветики.
Я по традиции чувствую слабую ревность,
тут же и думаю: «Даже приятно без вредности
так вот жену ревновать… даже ценно, как редкость»
Эх, исчерпался лимит нашей пламенной ревности.
И не пройдет и полгода, как мы разбежимся.
«Бывшая» сразу займётся проблемой замужества,
я буду песни писать и стараться не спиться,
в тонусе быть и не клясть это наше супружество.
Так все и будет тянуться без зримых успехов.
Ей, как со мною, с другими придется помучиться,
вплоть до момента, когда она станет помехой
данной реальности мира.
До встречи, попутчица.
-----
Стреляй! И не думай о сущности зла,
забудь о добре - их критерии зыбки.
Я мертвый давно. Умертвить ты смогла
меня неприкрытым презреньем улыбки.
Всмотрись в этот город – здесь только такси,
а дальше – окраины, домики, крыши…
Все тихо. Не плачь, не жалей, не проси:
спокойствия склепов - удобные ниши.
Войди в эту пустошь безликих домов
и душу раскрой удивленному бесу.
Не думай! Стреляй! Я к расстрелу готов.
Не бойся, не бойся, я снова воскресну.
-----
У нас был дом, у нас был сад
и на двоих один закат.
Мы пили Ркацители
и на закат смотрели.
Свои ужимки и стихи
(и на двоих одни грехи),
все шло без перебоя,
пока нас было двое.
На мир смотрели сквозь стекло,
и время нам навстречу шло –
тянулось еле-еле,
мы даже не старели.
Весь день вдвоем, и ночь вдвоем,
пылали мы одним огнем,
любовь со страстью спутав,
но и любили, будто.
Я помню точно день и час,
когда все кончилось у нас:
внезапно мы остыли,
друг другу опостылев...
Все так же крутится Земля,
но нет теперь на ней тебя.
Ты стала неземная.
А есть ли я? Не знаю.
-----
До неё дотянуться – как прыгнуть из серости в праздник.
Он прикидывал этак и так варианты прыжка,
но в душе понимал, что из всех полуночных фантазий
не скроить полотна для разбега и даже – рывка.
А она… да, она приходила ночами по Скайпу,
по невидимой нити, что тянется к сердцу клубка,
где наивность и страсть сплетены, как у Мелвилла в «Тайпи» -
он хватался за нить, но всегда разжималась рука.
Он пытался понять - как случилось в судьбе одинокой:
подозрительный возраст, потери, болезни – и вдруг,
чуть ли из ниоткуда, явление зеленоокой,
всколыхнувшей забытую радость, но больше – испуг.
Так пугается пёс от шлепка неожиданной пищи -
пёс вначале отскочит, потом с аппетитом поест.
Ну, а он был упрям, не желал брать подачек, как нищий,
хоть и верил, что где-то на свете сокровища есть.
Тот, кто верит, получит свое - всем воздается по вере,
только, где бы найти уголок, чтоб вместить этот дар?
Он когда-то себя присудил к исключительной мере,
а потом просто ждал, что настигнет последний удар.
А теперь… что ж теперь - всё в процессе, на тоненькой грани:
шаг в любом направлении может быть пропуском вниз.
Тут нужна бы мораль, но ведь риски не терпят морали -
где есть Он и Она, там имеются шансы жизнь.
-----
Любила словцо «экзистенционально».
Она говорила: «в контекстике»,
«банально», «вербально», «сакрально», «орально»,
и Лексус присутствовал в лексике.
А я говорил: «Похмелиться бы надо,
а то, чего доброго, белочка...».
У ней на губах огорчалась помада,
и мокла на глазике стрелочка.
И все же, и все же мы были похожи,
два ангела, крылья укравшие -
у взрослых архангелов: цоп! Ну, и что же,
бывают ведь ангелы падшие.
-----
Натренированный и резкий,
с ударом хлёстким словно плеть,
он избивал меня по-зверски,
в его глазах читалось: "Смерть!"
Я - и нырял, и уклонялся,
по рингу двигаясь как ртуть.
Я одного лишь добивался:
дожить до гонга как-нибудь.
Со страху ткнул его - мучитель
упал с растерянным лицом.
Наверно, ангел мой - хранитель -
решил в тот вечер стать бойцом.
-----
"Моя звезда, не тай, не тай…"
Леонид Губанов.
Теперь уж, братишка, звезде невозможно растаять.
Она отдалилась, а к нам прилетает скворец.
Он песню поет нам, а песенка очень простая -
о гнездах, что свиты в укромных местечках сердец.
А ты покури, по возможности, просто - расслабься.
Расслабиться самое время тебе, наконец.
А я той звезде пропою на прощание: «Славься!»
и весь распахнусь, чтобы слушать, как свищет скворец.
-----
Валерию Бондареву (Масагору) посвящается
Я тебе скажу, как на духу:
не напишешь классную строку,
если пишешь жизнь одной строкой,
где слова угрюмы, как конвой.
Но какие ж сильные стихи
выйдут из-под творческой руки,
если в омут жизни непростой,
покрестясь, с разбегу - головой!
Ох, там, в этом омуте, - беда:
смерть, как тень, преследует всегда;
с вызовом в глаза ее взглянув,
все, как есть, оставишь на кону.
Тут уж - кто кого! И в этом - кайф,
непрестанный двигательный драйв.
Но однажды - сухо, как в укор,
щёлкнет передернутый затвор.
Смерть тебя, конечно, победит.
Кто-то вскрикнет: "Он убит, убит!",
кто-то - не заметит и пройдёт,
а читатель - он тебя найдёт.
-----
Возможно, это и честней -
освободить другим дорогу.
Они ведь движутся к весне,
а ты всё - к Богу.
Всё ближе, ближе... Но ни смерть,
и ни предсмертные страданья,
не отвратят тебя теперь
от созиданья.
В последний год, удачный год,
случится освященье храма,
и станешь ты в себе как тот,
кто выгнал Хама.
Наверно, это оттого
таким вот образом сложилось,
что все ушли до одного,
с кем так дружилось!
И с кем страдалось и спалось,
и с кем с надеждою хотелось...
И были испытаньем злость
и мягкотелость.
Зато, теперь в твоем дому
другое солнце засветилось...
Легко быть в храме одному,
и в этом - милость.
09.02.2019
----
"Ключи от Рая – у меня в кармане.
А двери нет – весь дом пошёл на слом."
Болдов Лев
А был ли дом – неведомо,
ключи от мифа дадены,
а ты давай, наведывай
участок приусадебный.
Зерно, что в землю брошено,
не выковырнуть ключиком.
А у соседа крошево
взошло цветочком лютиком.
Оно и в радость, может быть,
кортеж украсить свадебный.
Да, как все это множить-то,
что дадено, то дадено.
До дыр сносились туфельки
в шатаньях между ритмами,
сиди теперь на кухоньке
к стиху прибитый рифмами.
Жевать да пережевывать
противно, аж до судорог,
себя реализовывать
на кухне ночью муторно.
О чае озаботившись,
строку оставишь хитрую,
и вдруг поймешь, что хочешь ты,
и ступишь в дверь открытую.
-----
Надеть малиновый пиджак,
как в девяностые, потом
купить сомнительный «Жан-Жак»
и выпить жадным ртом.
И встретить Люду, наконец,
с которой это пойло пил
на "Конном рынке", где торец
мясного рынка был.
И, может, он стоит сейчас,
мясной-то рынок, сила в нем.
Вот только, Люду сгоряча
не сыщешь днём с огнём.
А если тщательно искать,
то нужно чухать на метро,
потом в маршрутке. Вряд ли зять
мне даст своё авто,
чтоб в чёрной Хонде, налегке,
я б смог домчаться с ветерком -
туда не ездят в пиджаке
кроваво-разбитном.
Там ходят в темном меж холмов
былых отчаянных затей...
Но как достать из закромов
надежды прежних дней?
Не в силах Люда и пиджак -
всё, что связалось узелком -
вернуть в обратное никак.
Тебе - сюда - велком:
не хочешь, хочешь, заходи,
цеди свой стихотворный мёд.
А то, что будет впереди,
оно произойдёт.
-----
Монологи внутреннего Париса
"Потом мы увидим всех турок Земли..."
/Денис Новиков/
Все чаще так: заходит некто -
троянский конь с врагом внутри.
Давно уж пал мой добрый Гектор,
его сразил подлец Ахилл.
В себе не чувствуя героя
способного убить врага,
растерян я: родная Троя
мне, как и прежде, дорога.
Мне ль гордым быть? Не вскрою вену:
берите все, чего уж там -
ликуйте, турки! Но Елену,
свою(!) Елену, не отдам.
Мы убежим подземным ходом
и выйдем к морю, и, глядишь,
сольемся с ласковым восходом,
где нас уже заждался стриж.
Мой верный стриж парит над зыбью
людских невзгод! Душа моя,
позволь еще вина я выпью,
вина былого бытия.
-
Выпит мед золотых речей,
открестилась Эвтерпа. Ночь –
забегаловка - быстро пей
и вали ради бога прочь.
Достает эта "прочь" меня,
вытесняя из всех основ,
и тогда на исходе дня
я иду на восточный ров.
Он широк, как поток из слов,
недосказанных мной еще.
Мне бы выудить в нем одно –
то, что точно пока ничье.
Своего-то как раз и нет
ничего, кроме лет и бед.
Был когда-то свой личный свет
да, с годами, сошел на нет.
Побрюзжу до поры, пока
не охватит поверхность лед.
Мед иссяк, и змея в бокал
исцеляющий яд плюет.
-
Свеча. Сквозняк. Дрожат листы тетради,
поблёскивает в блюдце мёд.
Молю: «Свеча, не гасни бога ради», -
когда темно, все перья - в лёт.
Гусиные, доставшиеся перья
от пращуров, летят как пух,
безвольные, от веры - до неверья.
Всегда вот так: одно - из двух.
Меж двух орбит живым не удаётся,
и мертвым - тоже, быть (не быть?).
Засахарится мёд, и в липком блюдце -
лишь мушке лапками сучить.
Согласен, чтоб чернила стали кровью -
веками кровь находит путь.
Дрожат листы. Свеча - у изголовья.
Сквозняк пройдёт когда-нибудь.
-----
Круг замкнулся
Я все чаще вспоминаю детство:
бабушкины руки и молитву
перед сном, и двор, где по соседству
девочка выходит за калитку.
У нее в глазах два синих моря,
красный бант - как роза в черной гриве,
мы бежим к ней с братом, втайне споря,
кто из нас окажется счастливей.
А она смеется белозубо
и со лба отбрасывает челку...
Вышло так, что в парке, возле клуба
первым я поцеловал девчонку.
Вспоминаю улицу, и вечер
весь пропахший дымом и сиренью,
детские открытия и встречи,
и игру костров с вечерней тенью.
И звенели до утра гитары,
страстно пели ломкие фальцеты
про любовь, про зону, да про нары -
очень популярные куплеты.
Под луной портвейн блестел в стаканах,
дружно шли по кругу сигареты,
и у многих пацанов в карманах
из свинца отлитые кастеты...
Тех ребят, что в тесный круг садились,
в этой жизни я уже не встречу:
все они судились, после спились,
и "иных уж нет, а те далече".
Развела романтика блатная
юношей по тюрьмам и погостам -
им дорога выпала прямая,
не свезло с рождениями, просто.
Очень просто и непринужденно
отсмеялась девочка соседка:
в тридцать пять под корень змий зеленый
обломал, как высохшую ветку.
И мой брат - седой, с потухшим взглядом
в самогоне ищет избавленья
от гнетущей мысли: где-то рядом
жизнь бурлит безудержным весельем.
Я и сам всего лишь год как трезвый,
и не знаю: хорошо ли, плохо -
то, что я живой, и даже резвый,
и, как встарь, веду беседы с Богом.
Круг замкнулся. Вновь меня надежда,
забавляясь, манит и дурачит.
Я опять проплыть рискую между
Сциллой и Харибдой наудачу.
Все